Мы больше не говорили о мистериях – до полуночи мы беседовали о литературе, искусстве и политике.

Когда Маркс пожелал мне доброй ночи, я сказал:

— Пожалуйста, не говорите Вудфеллу, что я интересуюсь его племянницей. Ей очень скучно, и я пытаюсь скрасить ее досуг. Он об этом не знает.

— Я ничего не скажу ему о вас, — ответил Маркс.

Я кое-что узнал от него в тот вечер, но не услышал ничего такого, что уменьшило бы мое беспокойство относительно Памелы. Мои подозрения, что Вудфелл занимался тайными науками, переросли в уверенность, и тревога усилилась после того, как Маркс намекнул об опасности, связанной с освобождением сил тьмы, с которыми общался мой сосед; в любой момент он мог проявить слабость и утратить власть над ними. Мне оставалось только предположить, что внезапное появление твари в саду дома 19 было признаком такой слабости. Я стал волноваться из-за Памелы еще сильнее — если это было возможно.

Следующим вечером мы с ней снова бродили по Ричмонд-парку; и я почувствовал, что прежнее ощущение тайны лесов усилилось. Но в отличие от первого вечера, проведенного с Памелой в парке, я больше не боялся темной чащи; время от времени я испытывал странное предчувствие, что вот-вот произойдет какое-то удивительное событие. Я и до сих пор иногда чувствую нечто подобное в лесу. Но Памела еще не избавилась от прежних страхов; в тени деревьев она держалась как можно ближе ко мне; и когда я взял ее за руку, она крепко сжала мою ладонь. Но несмотря на испуг, она чувствовала очарование леса; ей хотелось войти в лесные заросли.

Она сказала мне:

— Должно быть, лес так меняется летом…

На другой день я повел Памелу на «Венгерскую выставку» в Эрлз-корт. Ей очень понравилась водяная горка; мы спускались целых семь раз. Но после этого мы бродили среди толпы, и тогда Памела сказала, что хочет уйти.

— Это очень глупо, — заметила она. — Но мне неуютно ходить здесь, среди всех этих людей.

— Ничего глупого, — сказал я. – Именно это и должна почувствовать гамадриада. Идемте.

Когда мы вышли за ворота выставки, я услышал, что Памела вздохнула с облегчением; потом она сказала:

— Почему бы нам не пойти домой – но пойдем по каким-нибудь тихим улицам!

Я не слишком хорошо знаю района Кенсингтона; но я направился в сторону Хартфорд-парка, стараясь выбирать самые тихие улицы и площади. Это был долгий и извилистый путь, но мы не думали о времени…

Погода снова улучшилась; я играл в теннис, беседовал с Памелой в саду – и поэтому нечасто занимал наблюдательный пост у себя в кабинете и почти не видел гостей Вудфелла. Однажды я заметил зловещего богача; а в следующий вечер появился шаркающий ногами рыжеволосый человек с тусклыми бледно-зелеными глазами. Никаких женщин не было — по крайней мере, я ни одной не видел.

Ночь новолуния прошла без происшествий; и я наблюдал за прибывающей луной с возрастающим ожиданием. Вечером накануне полнолуния я не находил себе места. В девять часов я сидел в саду и беседовал с Памелой через забор, под стрекот швейной машинки.

Внезапно она прошептала:

— Тише! Здесь дядя!

Я умолк и услышал, как отворилась дверь столовой.

— Тебе нужно ложиться спать, Памела. Я ожидаю кое-каких гостей и не хочу, чтобы ты нам мешала, — хриплым голосом произнес Вудфелл.

Я подождал, пока девушка не ушла в дом, закрыв за собой дверь; тогда я спокойно направился к себе в кабинет. Я не стал включать электрический свет; я сел у открытого окна, укрывшись в тени, чтобы никто с улицы не смог разглядеть меня; началась моя вахта.

Я терпеливо ждал в течение почти двух часов; почти сразу после одиннадцати появился богач, и дверь дома 19 отворилась, едва он постучал. Потом пришел Маркс. Затем явились два dilettanti, но не вместе; сначала вошел человек с острой бородой и жеманной походкой, потом помятый Аполлон. Они прибыли с интервалом примерно в две минуты; вполне возможно, они приехали на одном поезде и разделились на станции Хартфорд-парк. Эти таинственные передвижения меня встревожили.

Около четверти часа на Уолден-роуд все было спокойно. Потом появился, волоча ноги, рыжеволосый человек, а пару минут спустя — коренастый мужчина с белой бородой, в очках и черной шляпе. Он с трудом переводил дыхание; мне пришло на ум, что все они, даже еле стоявший на ногах рыжий, шли очень быстро, как будто им не терпелось добраться до места сбора.

Я прождал еще двадцать минут, но больше никого не увидел. Все это время я следил и за черным ходом. Потом я быстро отправился на второй этаж и, оставаясь в тени, осмотрел сверху сад дома 19. В лучах лунного света белый купол был ясно виден, но платаны и высокие кусты скрывали сад. Я не слышал ни голосов, ни шагов. Вудфелл и его друзья в сад еще не вошли. Я начал опасаться, что они вообще не появятся, и я ничего не узнаю.

Я спустился в спальню и принес оттуда кресло; потом я сидел, терпеливо ожидая; тишину нарушал только постоянный, монотонный храп миссис Рингроз, доносившийся из ее спальни в другом конце здания. Потом луна поднялась повыше, и небольшая квадратная площадка в центре сада стала ясно видна.

Тогда отворилась дверь, ведущая в сад, и послышались голоса. На улицу вышел человек; в воздухе разнесся трескучий рев бычегласа. Это меня поразило и даже слегка напугало; казалось, что я в самом деле стал свидетелем предвестия мистерий. За человеком с трещоткой последовали еще шестеро, они прошли по садовой дорожке к лужайке в центре сада, двое из них кадили ладаном; и когда они вышли на свет, я обнаружил, что все одеты в балахоны и необычные головные уборы, которые по размеру явно превосходили шляпы. Мне показалось, что на них были даже рога.

Все участники церемонии остановились в конце лужайки перед куполом и выстроились полукругом, спинами ко мне. Некоторое время разносился треск бычегласа; потом он внезапно прекратился, и я услышал треск сучьев. Ночные гости разожгли костер; его дым поднимался прямо вверх, у самого купола.

Потом я услышал голос Вудфелла; хозяин дома что-то хрипло напевал, это было заклинание или молитва на неведомом языке. Прошло некоторое время, пока я догадался, что он поет на варварской латыни.

Я различал латинские фразы и неразборчивые слова, которые смешивались со знакомыми. Я ни разу не разобрал целого предложения – только отдельные слова. Дважды я услышал слово «Abyssi»; и мне показалось, что Вудфелл произносит заклинание, взывая к силам Бездны. Время от времени остальные хором повторяли слова за хозяином дома.

Это был долгий ритуал, и я не мог за ним уследить. Вудфелл не руководил обрядом постоянно. Другие, казалось, по очереди занимали его место. Иногда жрец оказывался вне поля моего зрения, ближе к куполу; и дым от огня становился гуще, и какой-то другой запах смешивался с ароматом ладана. Но только когда я почувствовал запах горелого хлеба – мне стало ясно, что они совершали всесожжение; пищу бросали в огонь. Несколько раз пламя взлетало ввысь, как будто в костер выливали что-то горючее. У всех участников ритуала, кроме Маркса, были ужасные голоса, и я разбирал лишь несколько слов из их молитв; когда зазвучал глубокий, сильный голос моего приятеля, я подумал, что теперь-то все услышу ясно; но Маркс говорил на языке, который мне показался очень странным. Все, что я понял из его молитв – имя Адон, повторенное много раз.

На всем протяжении обряда то один, то другой из жрецов оставлял своих спутников, удалялся в левый угол лужайки, а потом возвращался назад. Долгое время я не мог увидеть, что они там делали. Потом луна изменила положение, тень веллингтонии перестала скрывать лужайку, и я увидел, что в дальнем углу стоял большой сосуд; люди подходили к нему, опускали в него блестящую чашу и пили. Сосуд мне показался очень вместительным, наверное, в целый бушель. Дым от ладана и от костра собирался и окутывал лужайку, пока все фигуры в этом дыму не увеличились; люди стали казаться великанами.

Долгое время ритуал был формальным и механическим; и я наблюдал за ним, как мог бы наблюдать за любопытным и почти бессмысленным маскарадом; мой интерес подчас ослабевал, потому что и молитвы, и ответствия звучали невыразительно. Но спустя продолжительное время, когда тени, отброшенные убывающей луной, уже укрыли половину лужайки, я внезапно почувствовал, что в голосах участников появилось нечто новое, в их молитвах зазвучало оживление и предвкушение. Молитвы читались все быстрее, все громче, все настойчивее; ответствия казались более таинственными. Когда один из участников отходил к кубку, он поспешно выпивал и возвращался на место. Я следил за этим сборищем все внимательнее; я даже несколько раз вздрогнул, как будто заразился энтузиазмом людей из дома 19.

Вудфелл снова возглавил ритуал, и его бормотание перешло в хриплый напев. Казалось, он произносит несколько заклинаний кряду. Именно тогда я разобрал имена. Я слышал их – Адон, Пан, Молох, Митра; и еще звучало имя Ноденс. Я был уверен, что это имя, хотя я не знал, кому оно принадлежит. Имена повторялись, все громче и громче. Свирепость и дикость звучали в голосах людей; и это оказало на меня странное воздействие. Я дрожал и трепетал от усиливающегося предчувствия.

И тут внезапно громкий рев бычегласа сотряс воздух. Этот звук поразил меня, в нем слышалось предупреждение и даже угроза; и повинуясь какому-то внутреннему, подсознательному импульсу, я выпрямился и подпрыгнул, будто собирался взлететь. Я вцепился руками в спинку кресла и замер, потрясенный.

Потом неожиданно наступила мертвая тишина; и ее прервало блеяние ягненка.

И тут началось вавилонское столпотворение. Все жрецы кричали разом, все провозглашали разные имена, все возносили молитвы на разных языках, и прыгали и махали руками, не переставая вопить.

Густое облако дыма окутало лужайку, как будто в костер бросили горсть ладана, и его пары скрыли от меня участников ритуала. Потом послышались ликующие крики, а затем перестук ног – будто люди пустились в пляс.

Танцуя, они не переставали кричать, и я, мог бы поклясться, что их голоса … изменились.

А может, с лужайки доносились уже совсем другие голоса? Порыв ветра на миг развеял клубы дыма; и я, напрягая зрение, сумел рассмотреть, что на лужайке собралось множество танцующих – их было гораздо больше семи. Один раз среди беспорядочных воплей я расслышал женский смех — звонкий, радостный и распутный: Я мог в этом поклясться. И все же то был не совсем смех женщины, то был не смех женщины из рода людского.

Внезапно, когда я прислушивался и напрягал зрение, в ноздри мне ударил новый запах, более сильный, чем аромат ладана – и это был резкий запах козла.

И тотчас меня охватил необъяснимый, панический ужас. Это обыденное впечатление будто освободило то подсознательное, которое я так долго сдерживал; и я был беспомощен перед этой новой силой. Я помчался вон из комнаты, спотыкаясь, падая, ударяясь о перила и стены, я бросился вниз по лестнице, прочь от дома и от Уолден-роуд.